Птицы ликующе звенят, река играет, и шепчет, и смеется, скачут по чёрной воде солнцекотята, что живут в зеркалах и отражениях, выглядывают из луж и витрин.
Обледенелые, блестящие сугробы, каждый — стеклянный холм, будто в том краю, где обитает Дивный Народ; иные же — явственно изгрызены, истоптаны лапами весеннего одичавшего зверя. Зверь, пришедший по пятам за светлокосой Мартой, что танцует на крышах и плетёт из ветров мосты (из ветра ткутся серопушистые ветрокоты, смотрят на людей с высоты), — зверь выгрызает ямы в наледи, которой укрыты тропы (прохожие оступаются), грызет сугробы — просто так, оттого, что некуда девать то кипучее, шальное, чуточку безумное, что внутри, забывает мыть лапы, шлепая по весенним дорогам, оттого чернеет чистый снег сугробов.
У реки рыжие лисы шаманят, танцуют на наледи у берегов, взмахивают пушистыми хвостами, приманивают любопытное солнце.
Солнце сияет с высоты, и небо позабыло надеть подаренный кем-то по осени свитер из туч, а лисы прикидываются людьми — лишь на наледи отпечатки лап и от костра следы, — но раскосы глаза и улыбки лукавы, и пушистые пряди отливают рыжиной, а ночами совершенно лисья, рыжая громадная луна (хоть лисы не признаются, что это их лап дело).
Вторя птицам, тихонько-хрустально звенят на ветру, что весною чуточку сходит с ума от свободы, рядом с мостами настоящими их двойники — стеклянные мосты-меж-времен, перекинутые меж зимой и весной, меж ледяным сном и жизнью.
Стеклянные сугробы тихонько исчезнут, не успев растаять, — наверное, в ту самую Дивную страну, где все стекла — из разноцветного льда.
Белое жидкое золото льется с небес.